Две науки

[scholast]

Нередко приходится слышать, что наукой движет любопытство или нужда, или честолюбие, или еще какая страсть, необходимость или желание. Не помню, однако, чтобы подобное суждение высказывал кто-нибудь из гениев науки. Не могу себе представить подобный тезис в устах Декарта, Ньютона, Лейбница, Гаусса, Лобачевского, Эйнштейна, Бора, Гейзенберга или Дирака. Вообще есть две науки. Одна - практические изобретения плюс рутинная работа по накоплению данных, их раскладыванию по полочкам, рутинному же пользованию. Ею действительно движет нужда или любопытство. Другая же наука - действительно, совсем другая, мало чего общего с первой даже и имеющая. Другая наука - поиск вечных прекрасных форм за бесконечным калейдоскопом явлений. Поиск истины, Логоса, сокрытого пеленой феноменов, его от-крытие, dis-covery - от греч. слова αλήθεια - истины как открытия сокровенного. Математика в таком именно смысле родилась в кругу пифагорейцев, и означала подготовительную ступень в спасении души. Эта высокая наука рождалась и черпала силы не из нужды или страстей, а ровно напротив - благодря отрешению от них, освобождению от желаний, открывающему путь истине. Отцы науки - неподчеркнуто аскетичны. Высокая наука движима любовью к скрытому Логосу, к платоновским формам - как чисто умозрительным, так и задающим природные процессы. Любовь к Логосу может легко переходить к его абсолютизации, идолизации научного познания, ведущей к отрицанию личности и творчества, к вере в их сведение к формам и хаосу. Высокая наука имеет черты религии - а потому и входит нередко в конфликт с религией. Культ науки благороден, ибо видит сакральность форм, но одновременно и слеп - ибо формы затмили ему своего Творца, по точному образу Бубера. Проникая в народ, культ науки теряет часто свой благородный аспект, оборачиваясь пошлым материализмом, которому и свойственно все подряд объяснять нуждой да страстями. Практическая же, повседневная наука сама по себе в конфликт с религией никогда не входила и входить не может - им нечего делить, они живут на разных этажах. Практической науке было совершено достаточно и древнеегипетской геометрии, и небесных алгоритмов Птолемея. Теории же Евклида и Коперника проистекали не из практических запросов, бывших вполне удовлетворенными, а из любви к Логосу. Бруно сожгли, а Галилея судили отнюдь не за полезные изобретения, но за отказ Земле в положении космического центра.