scholast

ВЕРА И РАЗУМ, СПАСАЮЩИЕ ДРУГ ДРУГА

Отношение веры и разума есть коренной вопрос европейской цивилизации вообще и России в частности. Бесконечные славословия разуму и декларации уважения ко всем подряд верованиям соединяются ныне с беспрецедентным неверием в разум и убеждением в фатальной произвольности веры. Ходячая истина о бессилии человека перед вечными вопросами о Боге, свободе и бессмертии, о равнооправданности и условности их любых решений рассматривается обычно как бесспорная очевидность. Катастрофы прошлого столетия, назревающие социальные и экологические проблемы настоящего выступают как аргументы против самых основ европейской цивилизации—христианства и рационализма. Старые ценности Европы, а значит, и она сама, находятся под угрозой полной эрозии и гибели. Преодоление этого кризиса ценностей требует осознания начал европейской цивилизации в их исторической взаимосвязи и противоречиях. Проблема веры и разума должна стать важнейшей темой общественного дискурса как средства осмысления истории и выхода к новому пониманию старых ценностей. Чрезвычайно поучительна в этом отношении история возникновения и роста одной из сильнейших ветвей разума - теоретического естествознания.

Рассматривая историю величайших научных открытий, обращая внимание на взгляды тех, кого по праву называют отцами науки, от легендарного Пифагора до практически наших современников Планка, Эйнштейна, Бора, Паули, Гейзенберга, Дирака, можно увидеть, что этим взглядам присуще одно и то же ядро—вера в единосущность разума человека и Сверхразума, воплощенного во Вселенной. Сказать, что эта пифагорейская вера движет горами—сильно преуменьшить ее дела. На сегодняшний день перед человеческим разумом раскрыты явления, отличающиеся друг от друга по пространственным масштабам в 10^45 (единица с 45 нулями) раз. Девятнадцать порядков вниз, от размера человека до масштаба недавно открытого Хиггс-бозона, и двадцать шесть порядков вверх, от человека до самой Вселенной—таковы сегодняшние границы научной мысли, синтезирующей теорию и наблюдения. Таков раскрывшийся на сегодня космический масштаб самого человека. Эти сорок пять порядков познания не должны быть потеряны философией, но восприняты ею как один из главнейших метафизических фактов. При ближайшем рассмотрении, этот факт разлагается на два:

У Вселенной есть объективная логическая структура, заданная элегантными математическими формами. Эта структура не является фикцией или иллюзией человеческого ума - она подлинно есть.

Разум человека оказался соразмерен логике вселенной: он увидел ее.

Философия должна осознать эти факты, лежащие на пересечении веры и разума, оценить их значение, ответить на них, соотнести со своим учением о мире и человеке, их происхождении и смысле существования.

Диалог веры и разума, а значит, и они сами, возможны далеко не всегда, не при любых социальных условиях. Следует помнить о печальном опыте Византии: греко-римская цивилизация, располагавшая богатейшими сокровищами духа Александрии и Иерусалима, обрекла себя на тысячелетнее бесплодие, замкнувшись в тоталитарной форме церковно-имперского единовластия, убившего живую мысль, питающую и разум, и веру. Лишившись свободомыслия, империя ромеев умерла задолго до своего окончательного ухода с исторической сцены. Западное христианство, в отличие от восточного, избегло гибельного слияния со светской властью. Многополярность феодального мира, где власть делилась между королями, баронами, церковью и городскими коммунами, обеспечивала уникальную для средневековья возможность свободомыслия, расцветавшего благодаря просветительской деятельности католической церкви, создававшей школы и университеты, защищавшей студентов правами духовного сословия. Ренессанс явился не на пустом месте - он был подготовлен многовековым образовательным подвижничеством римской церкви. Наследовавшее Византии, повторившее ее тоталитарную структуру Московское царство, наследовало и ее духовное бесплодие. Лишь свободное сословие, созданное либеральными реформами Екатерины Великой, вывело Россию на творческий простор, результатом чего и явилась русская культура XIX - начала XX веков, давшая мощные произведения искусства, научные школы мирового класса, глубокую религиозную философию. Результатом этих и последовавших веком позже реформ Александра Освободителя явилась всесторонняя модернизация России. Наконец, в конце XIX века на русском языке была впервые издана главная книга христианской цивилизации, Библия, чей перевод и издание веками блокировался “православным государством”. Самый свободный период в нашей истории, от Екатерины до революции, за рекордное время преобразовал Россию из рабского и ничтожного состояния в одну из великих европейских культур.

В своей глубине, христианство и рационализм не только не враждебны, но составляют единое духовное начало, где одно невозможно без другого. Их общий враг—все формы их собственных абсолютизаций. Византия, как и ее наследница Московия, были ни чем иным, как социальными формами абсолютизированной веры, ее разукрашенными гробами. Не менее губительна и абсолютизация разума, его культ, сциентизм, ведущий либо к нигилизму, либо к атеистическому тоталитаризму. Сциентизм, низводя человека к всецело природным явлениям, подлежащим объяснению на основе законов природы, уничтожает тем самым смысл жизни, все ее святыни и ценности, не исключая и самого разума - ибо природа и ее законы не знают ни святынь, ни ценностей, ни смыслов. Ложность нигилизма обличается его гибельными следствиями: жизнь, потерявшая смысл, деградирует и самоуничтожается в наркоманиях, разрушении семей и сиротстве, нарастающей преступности, насилии и самоубийствах. Сциентистский взгляд на человека не способен отличить его от биоробота, а социум—от мега-машины. Отсюда проистекает марксистский “научный коммунизм” с его социальной оптимизацией, свободной от каких-либо этических ограничений; сама этика стала здесь объектом оптимизации, подчиненным рационалистическому культу идеального социума, “светлого будущего”. Нелепо приписывать марксистские преступления лишь коммунистическим вождям - Ленину, Сталину, Мао, Пол Поту, Ким Ир Сену, Кастро и иже с ними - эти преступления востребованы уже самой логикой марксизма, и даже глубже—породившей его логикой культа разума. Сегодня на европейской арене мы видим шумный спор двух как-бы антиподов—религиозного фундаментализма и сциентизма, причем и та, и другая сторона настаивает на необходимости выбора между ними. Эта альтернатива—ложна. В своей глубине оба течения едины: как идол веры, так и идол разума есть ненавистники духа, убийцы живых веры и разума. Оба этих пути ведут к рабству. Спасение же - в преодолении как соблазна Великого Инквизитора, так и катастрофы бессмысленности, как фарисейства, так и сциентизма. Спасение—во взаимном раскрытии веры и разума через их глубокий вдохновляющий и просветляющий диалог, уважительный и критический одновременно, в осознании принципа богочеловечества как завета не только любви, но и всестороннего творчества, неустанного восхождения к Богу всеми силами и всеми путями.

Нейпервилль, декабрь 2013.

Все четыре манифеста опубликованы в "Новой Газете"

ФИЛОСОФИЯ, НАУКА И "НОВЫЙ СТОИЦИЗМ"

Михаил Аркадьев

«Где опасность, там и спасение» Ф.Гёльдерлин

Философия прежде всего вопросительна, это систематичность вопросов, а не системность ответов. Достоинство человека в способности вынести пронзительность вопроса, хотя скатывание в надежную область ответов понятно и простительно. Философ тот, кто сам себе не прощает эту уступку, тем не менее, прощая ее другим. Эпиграф из Гёльдерлина, с моей точки зрения, тонко выражает мудрость философствования: «Где опасность, там и спасение». Но именно в той самой точке опасности, а не рядом. В этой точке, на этой границе сияет обнаженный клинок вопроса, оберегающий нас от попыток давать окончательные и ясные ответы там, где таких ответов дать невозможно. И, сдерживая ответ, тем самым мешать нам обнажать клинки другого, более ощутимого рода.В мужестве радикального вопрошания — достоинство философии. Не могу не вспомнить Гете: «Тот, кто действует, всегда лишен совести, лишь мыслящий наделен ею». Полагаю, что это высказывание следует понимать не буквально. Как действующий, так и мыслящий — это функции, а не личности. В конкретной личности эти функции всегда, так или иначе, пересекаются. Философия, может дать, конечно, ответы, но такие, которые предполагают неизбежность дальнейших вопросов, причем вопросов фундаментальных. Честность философствования - в открытости стоического вопрошания — в «знании о незнании» Сократа, в «ученом незнании» Кузанского, в фундаментальном сомнении Декарта, в антиномиях Канта, в «беспочвенности» Шестова, в «ужасе» (Angst) встречи с Ничто Хайдеггера и т. д. Цель и любовь («фило-») здесь — не получение ответов, а именно стояние, пронзительная попытка у-стояния в точке вопроса, точке разрыва, которая и есть мета-физическая точка, точка транс-ценденции (дефисы важны). Здесь встреча с трансцендентным, будь то Мир или Божество является тем, чем только и может являться, — абсолютным прощанием, разрывом и неуловимостью.Мое настаивание на вопросительности — это мое нежелание уходить от различия. Только тот ответ мне представляется приемлемым, который осознанно, а не потому, что это и так неизбежно, оставляет возможность дальнейшего различения, то есть дальнейшего вопроса. Поэтому я убежден, что необходимо всегда различать понятие «реальность» (то есть имя) и саму реальность. Но тогда «сама реальность» оказывается не тождественной никакому имени, в том числе и имени «сама реальность». Таким образом, мы попадаем в ситуацию бесконечного ускользания реальности от имени. Это ускользание, и есть, собственно трансценденция. Основным философским вопросом является для меня следующий: как можно помыслить бытие чего бы то ни было без равновеликой возможности помыслить его небытие, и наоборот? Удерживаться в точке этого вопроса желательно потому, что это единственный способ избежать постоянной потребности человека к отождествлению своей речи и некоей реальности. Реальность не нуждается в таком отождествлении. Никакое научное исследование не исходит из предположения, что реальность сама себя демонстрирует. Даже аристотелевская наука не исходила из такого предположения. Но развитие науки, начавшееся с Галилея, в некотором смысле «отвернулось» от реальности, причем отвернулось методично. Галилей предположил, что реальность сама себя не демонстрирует, и ввел процедуру идеального мысленного эксперимента. Напомню, что для введения понятий движения, инерции, трения, принципа относительности ему пришлось ввести в обиход представление об идеальной поверхности, не существующей в природе. Он предложил представить себе нечто действительно неслыханное и невиданное, идеальную поверхность, отшлифованную до предела. Тогда такой же невиданный абсолютно отшлифованный шар будет катиться по этой поверхности бесконечно. И только тогда, когда мы представим себе эту совершенно невероятную ситуацию, мы сможем сформулировать подлинную причину остановок тел в природе. Без этого мысленного эксперимента невозможно было бы ни механика, ни современная техника. Но с точки зрения предшествующего подхода это было демонстративное «отворачивание от реальности». Чтобы «заставить» реальность говорить, надо дать ей возможность «ускользнуть». И для этого Галилею пришлось совершить сугубо философский акт: подвергнуть фундаментальному вопрошанию и сомнению тезис, что «реальность сама себя показывает». Осознание этого, этот спор, именно этот момент «ускользания» есть философский момент и философское дело. Все, что делал Галилей дальше, я имею в виду создание теории движения, уравнение сложения скоростей и пр., — дело уже не философское, а собственно научное. Здесь, в этой трудноуловимой точке, возникает тонкое, но радикальное различение функций философии и науки. Аналогичные процессы происходили и происходят каждый раз, когда наука совершает преобразование самой себя. Тогда наука просто вынуждена совершать философские акты. Так произошло в момент создания специальной и общей теории относительности, так происходило, когда создавалась квантовая теория. Каждый раз в этих случаях ученым приходилось (иногда против воли) совершать философскую работу, «отворачиваться от реальности» именно для того, чтобы перестать относиться к реальности как к тому, что «само себя показывает». Особенно ярко это проявило себя в парадоксах квантовой теории. Именно поэтому Н. Бору понадобился принцип дополнительности. Этот принцип основан на факте, который сам Бор долго отказывался принять, но, в конце концов, был вынужден, — микромир сам себя НЕ показывает, он принципиально не нагляден. Теория микромира, со всем первичным математическим аппаратом, включая соотношение неопределенностей Гейзенберга, уравнение Шредингера и т. д., смогла быть построена только тогда, когда ученые осознали, что эта реальность ускользает. Причем ускользает не в том смысле, что «вот мы ее сейчас поймаем, не ускользнет!». А в том смысле, что сама суть реальности физического микромира — в перманентном ускользании. Вся квантовая теория, включая все, что из нее технологически следует, есть теория разрыва, теория ускользающей реальности.Философия в моем понимании — это деятельность по различению. Философия же в традиционном понимании — это деятельность в поисках синтеза, в поисках фундаментальных обобщений. Для меня тоже важны фундаментальные обобщения, но я вижу их в особой «топологии»: общо именно то, что различает. Единство философской деятельности, единство всех философов в некоей «надвременной Академии» заключается в работе по различению. Философы образуют «надвременное» братство именно потому, что все занимались фундаментальным вопрошанием, были захвачены из-умлением (выходом из ума). Это их объединяет — сама структура возможности вопроса, которая для меня имеет структуру вопросительности, антиномичности самого языка. Для меня философ тот, кто стоит (как не использовать это возможное через индоевропейскую этимологию «stoya-stehen-est» сближение у-стояния и стоицизма) в точке вопрошания и наблюдает, отслеживает, как в нем самом или в другом человеке, другом философе происходит «склонение» в ту или иную сторону. Склонение из точки вопрошания. Стоический философ по призванию старается не склоняться, он последовательно вопрошает, методически сомневается, знает о незнании, и в этом его мудрость, его любовь, его фило-софия. Философствование имеет этическую направленность — свободу. Другими словами, философия — это деятельность по преобразованию человека из инерционного и стремящегося к закрытым формам мысли существа, в существо открытое, вопрошающее, сомневающееся, сострадающее и именно поэтому способное к солидарному (а не коммунальному) существованию. Иначе говоря, я вижу философию как уникальную деятельность, чьей целью является удержание человека в человеческом состоянии, состоянии разрыва, то есть состоянии радикальной активизации человечности. А для этого необходимо постоянное сверхусилие как вопрошающего разума, так и нравственного чувства, то есть, с моей точки зрения, чувства сострадания, способности чувствовать унижение и душевную боль другого как свою, но не ради этого чувства, а для его переплавки в действие. Кроме того, что философия несет критическую функцию, необходимую для построения науки, она несет и нравственную функцию — очищения человека от идолов догматической морали. Свобода от рационализированных идолов (которые, являясь результатом рационализаций, тем самым не разумны) представляется мне единственным последовательным путем к тому, чтобы оставить человека наедине со своей способностью или неспособностью сострадать чужой боли и унижению. Сама речь, наша повседневная речь устроена самореферентно, хотя нужно дополнительное усилие, чтобы эту фундаментальную самореферентность речи деавтоматизировать и заставить работать. Иными словами, речь есть возможность бесконечной рефлексии. Стоический философ, принявший неустранимость разрыва, радикально активизирует эту возможность. Философия, как и поэзия, есть деятельность по деавтоматизации языка. Философия, деавтоматизируя язык, различает отождествленное, препятствуя мифу стать руководством к действию — к теоретически или как угодно иначе оправданному насилию. Но философия существует для других целей.

15 декабря 2013

Михаил Аркадьев -профессор Хунанского института науки и технологии, доктор искусствоведения

О ЧУДЕСАХ

Алексей Цвелик

Ладно ль за морем иль худо? И какое в свете чудо? А. С. Пушкин

Недавно некий журналист попросил меня написать один абзац для его гламурного журнала о том, что я, как ученый, считаю самым чудесным. Самым чудесным, конечно, является то, что гламурные журналы интересуются мнением ученых. Однако есть и другие чудеса, которые, мне кажется, заслуживает по крайней мере нескольких абзацев.

Для многих чудесное есть синоним непонятного или, по крайней мере, из ряда вон выходящего. А мне всегда казалось, что его можно найти среди совершенно обыденных, привычных нам вещей, стоит только посмотреть на них другими глазами. Ну вот взять хотя бы мою науку, физику. Про нее говорят, что она делает мир понятным, срывает с него покров тайны и т. д. Однако, давайте немножко отрешимся от газетных клише и попробуем взглянуть на вещи другими глазами.

Вот вам обычная картина: сидит ваш покорный слуга за письменным столом, погруженный в вычисления. Через мое плечо заглядывает жена: «Какие крючки, какие закорючки! Ну зачем все это, из этого шубу не сошьешь.» А я ей: «Дорогая, знаешь ли ты, что буквально все, что у нас есть, за исключением деревьев в саду, которые выросли сами по себе, сделано при помощи этих крючков и закорючек, хотя и написанных по большей части другими людьми?» - «А, ну тогда ладно».

И вот вопрос: а как же это возможно, что пользуясь математикой, путем вычислений, в виде ли крючков на бумаге или электронных процессов в компьютере, найти путь к созданию, например, нового лекарства. Или спроектировать мост? Автомобиль, телевизор, стиральную машину? Предсказать погоду (хотя тут дела обстоят не совсем идеально)? Почему есть какое-то соответствие между тем, что происходит в жизни, и совсем не похожими на нее значками на бумаге или блипами в компьютере?

А еще чудеснее все становится тогда, когда понимаешь, что у значков этих свои законы, своя, так сказать, внутренняя логика. Вот, например, такой закон: «От перемены мест слагаемых сумма не изменяется». Это значит, что, например, 3+2=5 и 2+3 тоже 5. Или «от перемены мест сомножителей произведение не меняется» и масса подобного в том же роде. А чему соответствуют эти числа в мире? Вот, например, число 3? Число 3 это три яблока, три груши, три веселых чижа, все на свете группы по три предмета. (По ученому это и есть определение числа: множество множеств. Но это уже занудство). Так вот, оказывается, в каком бы порядке я не сложил три и две груши, три и два яблока, три и две спички и т.д. и т.п. получится пять яблок, пять груш, пять спичек...Для всех предметов один и тот же закон! Эти волшебные числа имеют какую-то таинственную власть над миром. И примеры, которые я привел, еще из самых простых.

И вот еще вопрос: люди придумали числа или открыли? Если придумали, то как случилось, что их придумали независимо и в Китае, и в Индии, и в древней Греции и в Финикии? Почему у разных народов нет разной математики, почему везде 2x2=4, независимо от расы, пола и сексуальной ориентации?

Но вернемся к примерам. О сложных я говорить не буду, намеренно ограничусь только школьными. Вот один такой пример. Возьмем законы Ньютона. Открывая их, Ньютон ориентировался на наблюдения над небесными телами или простыми объектами, типа биллиардных шаров и маятников. Т.е., изучая движения планет и бильярдных шаров, он догадался, какими законами определяется их движение. И вот, берем учебник и видим, что путем некоторых математических преобразований из законов, управляющих движением биллиардных шаров, можно вывести законы, описывающие течение жидкостей. Но ведь это совсем разные вещи, они же совсем по разному выглядят и ведут себя внешне по разному. «Ах, волна моя морская, шаловливая волна» и круглый слоновой кости шар, «желтого дублетом от борта».

Или еще вопрос. Может ли математик, играя со своими уравнениями, открыть что-то, имеющее отношение к реальному миру? Допустим, сидит человек у себя в кабинете, наружу не выглядывает, занимается чисто абстрактными вещами. Как, например, Лобачевский, у себя в Казани, задался вопросом: «А можно ли построить логически непротиворечивую геометрию, выбросив из нее аксиому Евклида о том, что параллельные прямые не пересекаются?» Вопрос чистой логики, решается в рамках самой геометрии, не выглядывая в окно. Оказалось, можно. Ну, казалось бы, и ладно, пусть можно, но на кой черт это нам нужно? Мы-то ведь не в таком мире живем, у нас параллельные прямые не пересекаются... Однако, найденная Лобачевским геометрия была первой неевклидовой геометрией, а на идее о том, что геометрия не одна, что они могут меняться в зависимости от расположения масс, была построена общая теория относительности. Не покажи Лобачевский, что евклидова геометрия не есть нечто неколебимое, не было бы общей теории относительности. И таких примеров «никому не нужных» кабинетных выдумок, которые впоследствии, через десятки, а то сотни лет, оказывались архи-важными, в науке полно.

Мой любимый пример относится к теоретическому предсказанию существования антиматерии, сделанного английским физиком Полем Дираком. Дирак задумался над тем, как совместить теорию относительности и квантовую механику. В середине 1920х годов между этими молодыми тогда дисциплинами наблюдалось противоречие. Дирак, конечно, мог считать, что один кусок природы описывается одними законами, а другой – другими, но ... он был король, «а у вас на носу очки, а в глазах осень». Дирак вспомнил один факт из абстрактной математической дисциплины – теории групп, и использовал его в своей теории. Противоречие было устранено, но не бесплатно. Оказалось, что платой за его устранение является существование античастиц. У электрона, например, согласно теории Дирака, должен был существовать двойник, во всем на него похожий, кроме знака электрического заряда, – положительно заряженный электрон (позитрон). Через несколько лет позитрон был открыт экспериментально. В медицине теперь используется Позитронная Томография. Сам ее проходил.

Все эти чудеса можно суммировать одним утверждением: у Вселенной есть логическая структура. Звучит суховато, но, надеюсь, я объяснил, что имеется в виду.

"Что тут дивного? Ну, вот!Белка камушки грызет,Мечет золото и в грудыЗагребает изумруды;Этим нас не удивишь,Правду ль, нет ли говоришь.В свете есть иное диво…”

Какое же? Дадим слово Альберту Эйнштейну: «наиболее непостижимая вещь во Вселенной та, что Вселенная постижима» (the most incomprehensible thing about the Universe is that it is comprehensible).

Как, каким образом маленькое, слабое, смертное существо, обитатель ничем не примечательной планеты, человек смог своим умишком до всего этого добраться? Откуда у него взялись способности проникать умом до пределов Вселенной и до самых глубин вещества? Способности, совершенно не нужные в его повседневной тяжелой борьбе за существование, которую он и его обезьяноподобные предки вели в течение сотен тысяч лет? Эволюционная теория говорит нам, что случайно возникающие признаки, бесполезные в ходе борьбы данного индивида за существование, исчезают в последующих поколениях. Безусловно, умение ориентироваться в своем непосредственном окружении и учиться на набитых шишках важно для выживания. Но такого рода отбор даст нам скорее главаря бандитской шайки, чем древнегреческого мудреца. «Скот поедал поля философа Демокрита...» Если даже предположить, что ум дает такому философу какие-то неведомые нам эволюционные преимущества, то почему этот ум, сформировавшийся на Земле, на земном опыте, оказался адекватным в задаче понимания Вселенной?

Вот эти два вопроса не перестают меня удивлять. Найдутся люди, я даже знаю, кто они, которые скажут, что здесь нет ничего удивительного. Это удивительные люди, им все понятно. Но я им не завидую.

Об авторе. Цвелик Алексей Михайлович, 1954 г.р., физик-теоретик, автор около 200 научных статей и двух книг по квантовой теории поля. В России работал в Институте Теоретической Физики им. Л. Д. Ландау, на Западе с 1989 г., в настоящее время – старший научный сотрудник Брукхэйвенской Национальной Лаборатории.